... или всего двести входных билетов.
С 1852 по 1855 год изгнанник Виктор Гюго проживал на острове Джерси - там смертная казнь не применялась, но на втором острове Нормандского архипелага - Гернси - власти приговаривали и вешали. В декабре 1853 года жителя Гернси, убийцу, поджигателя и вора Тапнера приговорили к смертной казни и, после трёх отсрочек, всё-же повесили. Крайне неудачная, мучительная экзекуция состоялась 10 февраля 1854 года. С декабря месяца Гюго энергично хлопотал за Тапнера перед Британским правительством: он не оправдывал преступника, но выступал против смертной казни, как таковой, как установления. Британская пресса хором осуждала заступничество писателя; пресса Франции молчала - упоминать имя опального пэра и академика было небезопасно. На следующий после казни день Гюго пишет знаменитое письмо Пальмерстону:
... Послушайте, милостивый государь, ведь это ужасно. Мы с вами занимаем бесконечно малое место в пространстве. Я - только изгнанник, вы - только министр. Я - пепел, вы - пыль. Песчинки могут беседовать друг с другом, ничтожные могут говорить друг другу правду. Так знайте, же милостивый государь ... - это страшно. ... Вы не поддались никакому влиянию; вы сказали: «Пусть свершится правосудие», вы отдали этот приказ, как отдали бы всякий другой; разговоры о смертной казни мало вас трогают. ... Вы не сознаете всего значения этого факта. Это несерьезность государственного деятеля, больше ничего. Милостивый государь, оставьте ваше легкомыслие для земных вещей, пусть оно не касается вечности. ...
Через год, в декабре 1855 года Гюго переезжает с Джерси на Гернси; его встречает британский наместник, отводит на место мучений и смерти Тапнера и рассказывает о силе художественного слова. Оказывается, писатель изрядно устыдил казнь, но вот только стыдливость правосудия проявилась чрезвычайно причудливым образом.
— Есть и еще одно, — сказал мне наместник, — чего вы не знаете и что также обойдено молчанием. Вы, может быть, думаете, что ваше заступничество так и осталось без последствий? Неправда, вы одержали громадную победу. Нужно заметить, что наш остров так же традиционен, как и вся Англия: что было сделано вчера, то делается и сегодня для того, чтобы повториться завтра. И вот в силу этой традиции осужденный должен бы идти на виселицу городскими улицами и непременно с веревкой на шее; по той же традиции, сама виселица должна бы стоять на морском берегу, а чтобы добраться до нее, надо было пройти Школьным кварталом, потом Большой улицей, Горной и, наконец, площадью. Двадцать пять лет назад, при последней казни, все это так и было, так бы оно произошло и для Тапнера; но после вашего письма не посмели этого сделать. Повесить решили, но повесить тайно. Значит, просто устыдились. Вы не отняли рук у смертной казни, но заставили ее покраснеть — и это уж много: не было ни веревки на шее, ни позорного шествия по площадям среди уличной толпы, даже виселицу поставили не на морском берегу. Тапнера повесили в саду, примыкающем к тюрьме, между зданиями суда и тюрьмы, то есть семейным образом, тогда как закон требует, чтобы казнь совершалась публично. Затруднение это обошли только тем, что заставили меня подписать ограниченное число входных билетов; разделяя эту стыдливость, а может быть, стыдясь еще больше, я подписал всего двести билетов, которые и были разобраны кем попало. Но явилось еще затруднение: сад отделен от тюрьмы каменной стеной, и, чтобы проникнуть в него, осужденному все-таки пришлось бы выйти из тюремной ограды и пройти публично шагов сто по Школьной улице. Так и этих ста шагов не посмели предоставить смертной казни, а предпочли проломать стену и в этот пролом провести Тапнера. Значить, стыдливость-то приняла нешуточные размеры.
....
(Цит. по Виктор Гюго, "Посмертные записки").