Мы были, и есть пока поколение рубежа 70-80-х, так что к Евтушенко относились так же, как к Пугачёвой – с брезгливостью. Гражданский пафос его поэзии казался нам уже охранительством либо эпическим восторгом или скорбью по очевидным поводам; тот факт, что, будучи – на слуху - некоторым нонконформистом, он не сидел ни в лагере, ни в эмиграции, но даже выступал на страницах советской печати, и имел с того доход, значил для нас, что это, братец ты мой, стукачок: навроде священника при действующем приходе, или художника с полотнами на выставках: мало ли что у него там в студии. Фига в кармане у него в студии. Как выразился на одной из перебранок философ-марксист Лифшиц, критерий наш смахивал на максиму одного из деятелей Французской революции: «Всё ли ты сделал для того, чтобы тебя повесили вернувшиеся эмигранты?» Да, похоже. Мы, впрочем, любили философа-марксиста Лифшица, потому что он был неподражаемый тролль – хотя тогда слово это не приобрело сегодняшнего значения. Слова не было, а Лифшиц был-с, дорогой де Куртенэ, так-то.
Я, впрочем, начал уже вспоминать людей давно забытых; виноват, исправляюсь.
Но вот, однажды и вдруг, поэт Евтушенко сделался между нами почитаемым и цитируемым наряду (хотя, разумеется, совсем не так густо и к каждому слову) как «Швейк». Добился он этого, тиснув в печать поэму «Северная надбавка», получившую в обиходе название «Поэма о пиве». И покорил нас. Строки «Однажды в Белокаменной греша / Я у одной любительницы Рильке / Опустошил флакон «Мадам Роша» / И ничего, вполне пошло под кильки» остались со мной с тех пор и, думаю, до конца дней. Ну и прочие оттуда прелестные цветы красноречия.
Ему удалось пробить нас, твердокаменных, простым – и самым трудным в литературе – приёмом. Он поймал кураж. Не читатель поймал – он поймал. А если автор умудряется оформить свою искреннюю бесшабашность и безоглядность в должной художественной форме – он находит своего читателя. Собственно говоря, это необходимое условие любого успешного произведения. Кураж и художественная форма. Вот, поэту Евтушенко это удалось, и я тому свидетель.
Здесь надо бы подпустить какого-нибудь умствования, поскольку всё как-то слишком просто написано. Извольте. Я вижу в «Поэме о пиве» мост поэтической преемственности, проброшенный через время (так!), поскольку в строках великого предшественника Евтушенко «…ходят, размозолев от брожения, / и тихо барахтается в тине сердца / глупая вобла воображения» речь идёт именно о пиве: и пусть кто-либо попробует опровергнуть связь брожения и воблы с пивом. Не выйдет!
Итак, доброго пути, поэт. Всех нас отпоёт степь, но «Поэма о пиве» стала недурно пущена. Вы, говорят, покоряли стадионы, млевшие от публичного оглашения того, что Сталин – кака? Это не фокус; во-первых, на стадионы-то ходят заранее вооружившись намерением восхищаться; во-вторых, сталины приходят и уходят, а пиво пребудет вовеки; и то, что вы проняли нас, считавших поэта Евтушенко, скажу не обинуясь – говном; то, что разошлись на цитаты наряду со «Швейком» – это вы победили по самому гамбургскому счёту.
Покойтесь с миром.