А теперь вычёркиваем всё, кроме: «Самоубийца». Николай Эрдман.
Этот спектакль параллельно идёт и в ФЭСте. Там не был, сказать ничего не могу. Но, думаю, смотреть можно в любом театре, где актёры членораздельно доносят текст, и не мешают слушать, отвлекая проявлениями чрезмерной активности на сцене; где режиссёр поприжмёт в себе горделивое желание себя показать. Чем хороша эта постановка? Тем, что режиссёр проявил должный такт к тому, чьи слова взял в руки. Почему туда стоит идти? Чтобы выслушать со сцены «Самоубийцу» Николая Эрдмана. Чтобы прочесть эту книгу в хорошем изготовлении – на правильной бумаге, с отчётливым шрифтом, в ложащемся в руку переплёте.
В СТИ сделано именно так, чтобы не мешать слушать эту пьесу; её оформили достаточно скромными, но достойными сценическими средствами: мизансцена проста – два ряда сплошь поставленных дверей, в два яруса, оттуда входят, туда выходят, там появляются актёры; и актёры играют, как хор – они при тексте. Они доносят текст. Потому что залом правит текст пьесы Эрдмана.
Её запретили в 1931; в 1932; в 1982 и ещё много раз её запрещали; её вполне могут запретить сегодня – полиция Путина; завтра – полиция Навального; послезавтра – какие-нибудь китайские городовые. В этой пьесе каждая фраза – афоризм, каждые несколько минут – блестящая острота. Почему же зал не смеётся взахлёб, а как-то нервно подхохатывает? Почему этот шедевр не разошёлся на цитаты, как разошлись куда худшие «Двенадцать стульев», например; или «Мастер и Маргарита»? Потому что была запрещена? Отчасти; а отчасти потому, что это история о всецелой пошлости человеческого бытия, о пошлости всёпроникающей, из которой нет, и не может быть никакого исхода, ни в каких делах и чувствах. Власть мерзка по-своему – верноподданные по-своему; ниспровергатели? Мерзки. Тоже по-своему. «Здесь досталось всем, а пуще всех мне» - апокрифически сказал Николай после «Ревизора» - здесь, у Эрдмана, достаётся всем поровну. Без чинов. Безотносительно к идейным воззрениям. Единственно верный взгляд на вопрос.
И этот текст крутит и вертит залом, несёт его по извивам сюжета, осыпает едкостями, глумится, оставляя лишь одну отдушину: если нашёлся человек, сумевший такое написать, значит, есть свет и в этом мире.
После этой пьесы Эрдман стал человеком без имени. Потом он стал человеком, перечисляемым вскользь, между прочими. Его не лишили права быть автором – Вахтанговская «Турандот»; бессмертная Эмма, собака Шульца; «Мадемуазель Нитуш»; «Весёлые ребята»; «Волга-Волга»; «Лев Гурыч Синичкин»; бесчисленные мультфильмы, сценки, скетчи, репризы – страна сыпала его остротами. Клоуны в цирке говорили его словами. Но прежде, сам он, в «Самоубийце», распорядился своей судьбой. И власти исполнили его распоряжение.
В половине двенадцатого, Семён Подсекальников понял вдруг, что если он умирает в двенадцать, ему дозволено всё, что угодно. Что он на краткое время волен говорить и делать, всё, что захочет. Что и после двенадцати голос его не пресечётся – иные покойники говорят так, что не заглушить. Что-ж, власти ознакомились; поняли, признали верным, распорядились. Эрдмана изъяли с порога смерти; ты – сказали ему – станешь автором весёлых острот, приятных уху – раз не покойник. Поначалу безымянным; затем вернём тебе тень имени. И он жил, ставши автором весёлых острот, приятных уху. Его подкармливали, прилично содержали; один раз, даже, - наверное для забавы - нарядили в голубые погоны; умер он в 1970 году.
И раз уж на дворе стоит краткая пора между запретами и забвением, стоит – очень стоит – сходить в театр; или не сходить в театр, а как-то иначе, но принять на себя его голос, идущий оттуда, где Вначале и Навечно пребудет Слово.