21 декабря 1914.
Larai meс laddu nahiс batte (Война - не сахар). - Индусская пословица.
Однажды, в утренних сумерках, машина, переползая с востока на запад Англии, по деревенской местности, проросшей теперь всякими родами войск, добралась до старинного городка, наводнённого воинскими частями одного происхождения. Контору телеграфа заполонила организованная толпа крепких, больших, основательных мужчин, все при прожитых годах дисциплинированной жизни, с охрой индийского солнца на лицах - англичане, только с кораблей, один даже спросил меня: "Который сегодня день недели?" Они оповещали друзей о прибытии в Англию; возможно, телеграфировали о сроке своего отпуска - ожидаемо короткого - на уикенд; а молоденькие телеграфистки за решётками оконец трудились не покладая шести пар рук, помогая прибывшим со всей возможной доброй волей и вежливостью. Это те же девицы, кто, при полном безделии, заставят вас прождать десять минут и не поставят штампа на марке, не кончив судачить с товарками; теперь, в кризис, они работают до изнеможения, совершенно владея собой. "Отлично, и если это её деревня - я услышал, как девушка успокаивает чьи-то душевные тревоги - то, уверяю вас, письмо непременно поступит на тамошний телеграф. Предоставьте это мне. Она получит, всё будет в порядке".
Встревоженный отправитель вышел; место его тотчас заняли десять человек. Их стянули сюда со всех издавна известных гарнизонов Востока, из самых дальних мест Восточной Азии. Они клянут непривычно холодные казармы; они наслаждаются острыми осенними запахами; они ходят по торговым улицам, набиваясь в "европейские магазины"; тем временем, их офицеры хлопочут о комнатах, осаждая переполненные гостиницы, потому что офицерские жёны - полагаю, и матушки - едут сюда, чтобы хоть мельком посмотреть на своих мальчиков; а маленькие невозмутимые англо-индийский дети вьются около больших друзей, новых знакомцев по морскому пути, и спрашивают: "А теперь куда?"
Я ловил обрывки привычных всем нам цыганских бесед - названия пансионов, адреса агентов. "Милли, конечно же, остановится у матери". "Завтра я отправлю Джека в школу. Он подзадержался с каникул, но сегодня это не имеет значения"; я подслушивал весёлые речи мужчин, кто прощались с бесстрастными женщинами. За исключением одежд, такое могло происходить на любой вечеринке в любом танцевальном устроении каждой индийской станции.
Снаружи, с высокого тротуара, кричал мальчик невысокого роста: "Газета! Вечерняя газета!" А потом, призывно: "Каргус!"
- Как? - я подумал, что ослышался.
- Декко! Каргус - ответил он ("Сюда! Газета!")
- Зачем, бога ради, ты так говоришь?
- Потому что людям так нравится - ответил он, бросив вечернюю газету (без сдачи с пенни) человеку в шлеме.
Кто посмеет сказать, что англичанин не переимчив?
Затем машина прошла милю по дну людской реки; и всю вторую милю пути по дороге я беспрерывно слышал глухой звук уличных толп, перекрываемый иногда соборными колоколами. И это лишь малая часть англо-индийцев, кто ждут отправки на своё место линии всёпоглощающего фронта.
Разборные пушки.
А через час, в ----- (доживём ли мы до времени, когда к людям и местностям вернутся законные имена?) ветер принёс запах - безошибочный запашок - гхи, масло из молока буйволицы. Я на какой-то миг перенёсся в холмистый край Дун-Вэли - здесь, между английских лиственниц, стояли туземные части. Из полумрака заржал мул, ему откликнулись полдюжины товарищей. Разборные пушки - несколько батарей - ждали своей очереди вступить в игру. Утро открыло их во всей безупречной чистоте линий, как будто бы орудия только что пришли из Джуто - маленькие, низкие пушки с амуничными ящиками; при них дюжие английские артиллеристы - вид их обыкновенный, рассеянный, но вид этот обманчив, так что досужему гражданскому не дозволено ни глазеть, ни фамильярничать между их вещей; здесь и туземные возчики, занятые служебными делами. Ветер - холодный, резкий и по английским мерками заставил многих обвязать головы, но так же поступают и в Кветте - не говоря о Пешаваре - когда стоит холодная погода, а, по словам наика из возчиков:
- Холод - небольшая неприятность. Сырость, вот что плохо. Английский воздух хорош, только дожди идут во всякое время года. И всё-таки, мы, на батарее (и бог мой, как он гордился одной этой цифрой!) не потеряли ни одного мула. Ни в море, ни на земле, ни одного не потеряли. Об этом можно написать, сахиб.
Потом из темноты палатки раздался надсадный табачный кашель: четыре-пять человек - судя по виду, люди из Кангры - пили табак из коровьего рога. В их стране, будьте уверены, табак - это табак, а английский... Но стоит ли объяснять. Кто посмеет мечтать о душистом табаке с базара на гольфовом поле южной Англии?
По большей части служили здесь, разумеется, сикхи, а им запрещён табак; сам хавильдар-майор был сикх среди сикхов. Он говорил со мной о всяких вещах в чужом ему мире, о последней, внушительной работе мистера М. МакАлифа - книге о сикхизме, небезосновательно отметив, что МакАлиф-сахиб попросту перевёл на английский большую часть Святой Книги - Грантх-Сахиб, что хранится в Амритсаре. Он остановился на древнем сикхском пророчестве - однажды, из моря выйдет тюрбаноносная раса и поведёт его народ к победе во всём мире. Так говорил Бир Сингх, человек возвышенный и необычный под серым небом Англии. Сам он родился в местечке под названием Баналу, что около Патиала, где, много лет назад, два сикха-солдата исполнили необычный, но в высшей степени справедливый акт мести над некоторыми крестьянами - те притесняли одного землепашца, младшего брата двух солдат. Прежде чем решиться на месть, братья дошли до последнего, унизительного предела смирения, пытаясь найти мир; но не удалось; затем они, взяв отпуск на уикенд, истребили врагов вместе со всей их роднёй. История эта упокоена в государственных архивах, но, вспомнив её, я не усомнился в настоятельных словах Бир Сингха о том, как крепки в вере он сам и его народ. А около Бир Сингха стоял второй гигант, знавший - деревня его стоит в паре миль от Шалимарской дороги - каждый уголок города Лахора. Он вступил со словом о большом наводнении в родных краях - река Рави поднялась до самых стен форта Ранжит Сингх. И дожди ещё шли, когда он - подумайте! - отправился в путь, и теперь в Англии, и ждёт приказа, чтобы отправиться на войну; и, по его соображению, война эта не мелкая стычка, но война войн, где дерётся весь мир и сам "наш Раджа". В Индии теперь неспокойно, ведь все молодые люди - все эти дживанс, юнцы - хотят немедленно уехать на войну, что, по его словам, стало бы великой несправедливостью для людей поживших, кто ждали так долго. Но заслуги и терпение дождались награды, и вот их батарея здесь, а дживанс вполне и безо всякого для себя ущерба посидят дома, ревностно занимаясь муштрой в ожидании приказа о своей очереди. "Молодые люди думают, что всё хорошее в этом мире принадлежит им по праву, сахиб".
Затем подошли большие, спокойные английские пушкари, обученные игре с малыми пушками. Они взялись за одно такое орудие и разобрали его на мелкие части, не больше ста пятидесяти фунтов весу в каждой, и снова собрали пушку, показав дело в таких сокровенных подробностях, что понял бы и мирянин. Разборные пушки требуют многих знаний - в особенности новые образцы. Но сегодняшний артиллерист, как и его предшественники, неразговорчив, пока не окажется на должном месте в нужное время - а там он становиться феерической личностью, наподобие морского пехотинца.
Стойла мулов.
Мы вышли к стойлам мулов. Мне противно племя этих вислогубых гибридов, все их разновидности - американские, египетские, андалусийские, горные - так что разговор патана с одной каурой тварью стал мне приятен: животное пожелало повторного расчёсывания гривы, а конюх объяснил, к какому сорту лошадиных дам принадлежала мулья мамаша. Но - как упряжные животные - они были хороши и успели примениться к обстоятельствам, оставив манеру фыркать и воротить морду от английского корма.
- Что скажете о болезнях? Почему лежит этот молодой мул? - потребовал я (неумелая попытка не показаться отчаянным дилетантом).
- Какие болезни, сахиб? Тот мул лежит потому что захотел полежать. Ещё он спасается от ветра - очень умён! Он из Хиндустана - ответил человек с ножницами для стрижки в руках.
- А вы?
- Я патан - он дерзко ухмыльнулся и сбил тюрбан набок: по-особому, на пограничный манер. А потом оказал мне честь, пригласив внутрь.
В стойле шли разговоры, обыкновенные для конюхов, занятых своим делом. Они никак не обсуждали жизненные тяготы в этой новой стране - Белайте. Они толковали о повсеместных в мире материях: пище, воде, дровах; о том, что такой-сякой засунул куда-то скребницу.
Если говорить о питании, то ортодокс, вернее всего, выгонит прочь англичанина, кто явиться на кухню и станет пялиться на готовящуюся еду. Здравомыслящий человек оставит посетителя без внимания: он знает, что досужий англичанин явился без дурного умысла и намерения сглазить; однако, иногда мелкотравчатый пурист (плохие зубы или желудок ввергают человека в болезненную религиозность) начинает "искать чужака", настаивает на букве закона и с ним поневоле соглашается всякий, кто желает слыть правоверным - пусть и ценою пустого желудка - тогда готовка начинается заново, и все ждут свежей, неосквернённой пищи. Не стоит и не нужно следовать такому таклифу - бремени правоверного - когда все полны доброй воли, когда идёт война. И это ведь не обыкновенная война. Это война нашего Раджи - "война каждого", как говорят на базарах. Вот что я вывел, уловил в обрывках толков, что затеялись в сумерках, после водопоя, когда мулы - сотни мулов - выстроились у яслей, а возничие похаживали между рядами привязей, привычно толкуя о том и о сём.
Я видел их ещё раз - ранним, холодным утром; они шли по лесной дороге походным порядком, переменным аллюром, позванивая сбруей.
- Куда вы?
- Бог знает.
Гостиница прощаний.
Возможно, их ждали очередные упражнения; возможно - поход к морю и за море, на фронт, на войну "нашего Раджи". И в обстоятельстве таких расставаний не обойтись без укромного места - как этот тихий отель, здесь люди - они сидят парами, за серьёзными, откровенными разговорами. Пока дивизия не ушла, все без исключения офицеры - трава не успела подняться, и отчётливые следы их палаток всё ещё видны на гольфовых полях - переобедали в этой гостинице; матушки и родные добирались сюда с самых высот Шотландии и ютились, где придётся, чтобы хоть глазком увидеть своих мальчиков; а в церковь напротив отеля ходили малолюдные, тихие свадьбы. Столетие назад - прошли уже несколько недель - дивизия ушла по дороге, где я простился с колонной артиллерийских мулов. Многие гражданские, кто подписывали тогда завещания и свидетельствовали в гостиничной курительной, исполнили с тех пор обязанности душеприказчиков; некоторые из невест теперь вдовы.
И мне нехорошо вспоминать, что когда отель был переполнен до отказа, и иная скорбящая матушка не могла найти укромного угла, чтобы прилечь и выплакаться - мне нехорошо вспоминать об иных благоустроенных людях в больших, негусто населённых окрестных домах - о тех, кто не предложил ночлега странникам, чужакам без должных рекомендаций.
Великое Сердце и Христианка.
По той дороге стоят госпитали, готовящиеся и готовые принять раненых индийцев. В одном таком лежит тяжелораненый рядовой - скажем так - из белуджской части. Его полковник прислал из Франции весточку, попросив жену поискать и непременно найти раненого солдата - именно этого; узнать от него - лично от него - всё, что тот хочет сказать родным; узнать и написать семье, послав письмо в туземскую деревню. Супруга полковника поискала и нашла нужного человека, а тот стал просто ошарашен, увидев её в английском госпитале, потому, что оставил полковницу с ребёнком на веранде бунгало: давным-давно, когда он, и его полковник, и вся их часть ушли к морю, чтобы погрузиться на корабль и уехать на войну. Что, она приехала сюда? Кто позаботился о ней в долгом пути по железной дороге? И, главное, как бабу-сахиб выдержал переход на корабле - в море худо и сильному мужчине? И лишь когда все эти обстоятельства разъяснились вплоть до самых малейших подробностей, увечный человек на койке, Великое Сердце, разрешил жене командира потратить несколько времени на свои собственные, несущественные беспокойства. И очень огорчился, когда полковница залилась слезами. Воистину, это война "нашего Раджи!"
VI.
Территориальные батальоны.
29 декабря 1914.
Оправдываться перед собой в обычае человека, но оправдываться перед собственным ребёнком - ад.
Арабская пословица.
Очень непросто отыскать войсковую часть на постое. А в маленьком старинном городке, по Лондонской дороге, что рядом с парком - и парк старее города - стоят на квартирах тысячи, так что поиски нужного батальона мудрёнее охоты с хорьком при незакупоренных норных выходах.
- Номер дцать-дцать, их ищете? - спросил рядовой в мотоциклетной коляске – Мы-то ...десят. Пришли на прошлой неделе. Раньше тут не бывал. Хорошее место! Погодите, вижу почтальона. Он точно знает.
Почтальон сгибался под мешками с почтой, тоже в хаки, по говору - житель углепромышленного графства.
- Я не совсем уверен... - начал он - но, кажется, видел...
Тут вмешался третий.
- Ваш батальон, он там, марширует по парку. Торопитесь! Может, застанете.
Они оказались Территориалами с некоторой полковой историей, но я узнал об этом лишь погодя; при них были велосипедисты и оркестр. Самыми отзывчивыми на расспросы оказались замыкающие велосипедисты - они шли, спешившись, толкая нагруженные машины одной рукой - мощными ручищами.
Да, они не из местных - пояснили велосипедисты. Пришли сюда днями. Но хорошо знают юг. Побывали в Глостершире, отличном краю Южной Англии.
Я осмелился спросить: значит ли это, что батальон набран на севере?
Моя догадка - сказали они - небезосновательна; родной их город сквозил в каждом слове звучного северного говора.
- Разумеется, Хаддерсфилд? - я гадал наобум, в попытке узнать наверняка из ответа.
- Болтон - сказал один из замыкающих. Углекоп, надев военную форму, не станет убивать назойливого штатского.
- А, Болтон! - не отставал я - Хлопок, верно?
- Есть и уголь - мрачно ответил тот. Болтон известен дурной сварой между шахтёрами и хлопкопрядильщиками, но я нарочно проверил на солдате эффективность армейской школы дисциплинированного самообладания.
Как я отметил, этот солдат и ближайшие его товарищи оказались самыми обходительными из всех, но и они давали сведения сердито и скупо: я узнал лишь, что батальон только что оказался здесь, по пути из Болтона; что их могут отправить в любое время, в любое место; что им понравилось южное графство Глостершир. Шпион - и тот не сумел бы узнать меньше моего.
Батальон встал, и разбился поротно для дальнейших эволюций. Я увидел изрядную привычку к оружию и строю; мускулистые, поджарые, широкогрудые люди с мощными шеями прекрасно ладили со своими сержантами; никто не лучше и не хуже, все - ровня в работе. Откуда, отчего их немногословность? Чего они стыдятся, эти большие люди из Болтона и без адреса? Где их штаб?
В маленьком старом городе разместились множество штабов, большей частью по узким, непроезжим для авто переулкам. Кругом роились северяне, городок стал частью Севера и я нашёл нужный мне проулок - один рядовой привёл меня в штаб обыкновенной для юга путаницей проулков. Мой провожатый оказался охоч на разговоры и рассказал, что строевыми упражнениями заняты только шесть рот: остальные не успели со стрелковых занятий и не смогли после противотифозного вакцинирования. Но, кажется, это не повод для стыда.
Охранять железные дороги.
Я узнал их позорную тайну в мирном, покойном доме пятисотлетнего возраста, почтенном доме красного кирпича, что смотрел окнами на поля и стриженые изгороди - в месте настолько благоуханном и сонном, что до войны выбрал бы его как сцену какой-нибудь английской любовной пасторали.
Офицеры разместились в низких комнатах с натёртыми до блеска полами, среди обилия книг и цветов.
- Теперь - попросил я, рассказав им о встрече с неразговорчивым велосипедистом - теперь скажите мне, что не так с вашим батальоном?
Они мрачно рассмеялись на мой вопрос.
- Что не так! - сказал один. - Почти три месяца, как мы охраняем железные дорого. А после такого человек не доверится и собственной матери. Вы говорите, что расспросы не удались, и велосипедисты так и не сказали, откуда мы пришли в этот город?
- Нет, не сказали - ответил я. - Именно это и удивило меня. Я предположил, что все вы приговорённые убийцы, и отправлены сюда искупать вину.
Тогда они рассказали мне, что значит: "охранять железные дороги". Как люди бдят и ходят в одной лишь компании скоростных войсковых эшелонов, ночи напролёт, под всеми ветрами на насыпях, под всеми промозглыми ветрами на мостах; как они спят под клоком жести за стенкой из трёх шпал или - при великой удаче - в будке обходчика; как рацион доходит до них наполовину расплескавшись на стрелках, что лежат по рельсовому пути в ожидании темноты и случая переломать в темноте лодыжку; как они стоят в облаках угольной пыли на пакгаузах, пытаясь уследить зараз за пятью длинными эшелонами; о дальних пикетах с приказом останавливать для досмотра автомобили - как докучают им идиоты всякого звания, какие глупые письма идут затем в военной министерство. Как ничего не происходит долгими неделями, но стоит лишь снять патруль - случается непременно. Они рассказали мне забавную историю: один мастеровой, в шесть утра - нехорошее время для шуток над ланкаширцами - решил срезать путь до места работы и полез под вагонами с некоторым грузом, а когда часовой остановил его окликом, сообщил, приподнявшись на четвереньках: "Буууу! Я германец!" А часовой, стоявший у насыпи во весь рост, не усомнился выстрелить в него - к несчастью, промахнувшись; а потом выдал прикладом по ослиной голове, едва не выбив жизнь и, наверняка, - охоту к шуткам. Но и сам часовой стал с тех пор мрачен - он редко улыбается, но часто бормочет: "Надо было штыком".
Гордость и предубеждение.
- Теперь вы поняли – заключил офицер – и не должны удивляться неразговорчивости наших людей.
- Начинаю понимать – ответил я. – Сколько среди них работали в шахтах и сколько на хлопке?
- Две трети уголь и треть хлопок, примерно так. И это изрядно взбадривает солдат. Прядильщик не остановится передохнуть прежде шахтёра и наоборот - в большинстве случаев.
- Какое классовое предубеждение – заметил я.
- Весьма полезное! – откликнулись собеседники.
Офицеры имели до войны собственный интерес в хлопке или угле; они отлично знают своих людей с прежней, гражданской поры. Если штабной сержант или интендант ходили в ваших доверенных людях десять-двенадцать лет кряду – были, к примеру, ответственными клерками или десятниками; если восемь сержантов из дюжины руководили прежде ткачами или шахтёрами, на земле или под землёй; если восемьдесят процентов этих ткачей и шахтёров теперь рядовые в ваших ротах, батальон работает на манер хорошо устроенного, крупного делового предприятия.
Такой разговор был мне в новинку - никогда прежде я не гостил в Северном Территориальном батальоне: в части с крепким полковым духом, с крепким городом за их спинами. Где их застало объявление войны? Как они сумели получить снаряжение? Я захотел узнать всю их историю. И история, рассказанная с северной живостью, повествующая о северной манере управляться с делами, звучала с особым смаком в уютном доме среди равнин, в воздухе небудораженных столетий. Они, подобно прочим, и не гадали о войне. «Даже не устроили обычного, ежегодного лагеря». Но случилось; и Болтон поднялся, как один человек – все, женщины и мужчины принялись снаряжать свой, собственный батальон. Одна леди решила собрать крупные – небывалые – деньги на запасную обувь для солдат. Она вышла с утра на сбор пожертвований, а через час пришла домой со вдвое большей суммой, и потратила остаток дня, пытаясь всучить людям сдачу, по пятёрке с каждой десятки. Лошади и повозки поступили от больших транспортных фирм и от правительства; поставщики не хотели брать платы либо направляли деньги в фонд военных пожертвований. Батальон получал всё, чего только мог пожелать. Однажды выяснилась нехватка, скажем так, полотенец. Офицер пришёл к главе большой фирмы, желая выпросить несколько дюжин, безо всякой задней мысли добиться здесь большего.
- Так сколько полотенец вам желательно получить? – спросил глава фирмы. Офицер сказал, что тысячу – для ровного счёта. Ответ стал кратким:
- Думаю, вам лучше взять тысячу двести. Они готовы, лежат вон там. Забирайте.
Так Болтон снарядил свой батальон. Затем власти приняли его и отправили за десятки миль по железной дороге – по три, по пять человек; там их собрали и привили от тифа. И естественно (но все офицеры говорят как матери или как автовладельцы) – естественно, что батальон не успел прийти в должный порядок за отведённое им малое время. Но как бы ни бурчал велосипедист, я видел занятия в парке и мне сразу понравились эти мощные, широкогрудые солдаты; а после ружейных упражнений я вполне убедился в том, что батальон, в скором времени, понравится и персонам попристрастнее моего.
(Благодаря маленьким стрелковым клубам, что устроились стараниями лорда Робертса, изрядное число новобранцев приходит во все наши армии с усвоенными навыками прицеливания, умеют ухаживать за винтовкой; они обучены основам меткого огня, в особенности при стрельбе навскидку и по исчезающим мишеням).
На следующий день я прочитал в газете, что регулярный батальон одного с Болтонцами военного округа отличился на поле, в деле, что стало бы расценено, как геройское – по меркам иных войн. В Болтоне прочтут те же новости, и не удержатся от замечаний; а другие города, кто любят Болтон, больше или меньше, обязательно скажут, что их батальоны действуют не хуже, вот только в газетах печатают не всю правду. А потом в армию запишется много новых людей – шахтёры, фабричные, клерки, кассиры, весовщики, мотальщики и сотни лоснящихся, холёных парней из бизнеса – помню таких по большим Мидлендским отелях; помню их разговоры о том, что войны старомодны. Они получают замечательное развитие в лагерной атмосфере. Припоминаю, как один из таких, уже в гимнастёрке, разъярённо наступал на товарища, кто надсмехался над его убеждениями. «Я, мать твою, пацифист – шипел он – и горжусь этим, и – и сделаю из тебя пацифиста, или убью!»
Секрет Службы.
Гордость за свой город, профессию, класс или кредо даёт некоторый уровень, некоторый шаблон поведения, удерживает человека на высоте положения в пору трудов и постоянного напряжения сил. Я нашёл эту гордость в людях Новой Армии, везде и повсюду - в отборных Территориалах, проскользнувших через Канал прошлой ночью; в новых батальонах шести месяцев от роду, кто матереют теперь на грязных английских полях. Гордость уравновешивается неискоренимым инстинктом англичанина - преуменьшать, недоговаривать, принижать, маскировать прочный, непререкаемо успешный итог проделанной работы заботой о несделанном. Чем дольше я был в лагерях, тем отчётливее чувствовал смысл фактов и цифр, радостное значение происходящего открывалось мне с течением дней; и, в то самое же время, я всё реже и глуше слышал толки о стойкости, правильном поведении, самопожертвовании, о той высокой преданности, что успела произвести на свет - и производит ежечасно - удивительный новый мир. Лагеря принимают это как должное - иначе затем мы собрались здесь? Иначе, стоило остаться при бизнесе или - смотреть "соккер". Но выбрав исполнение долга, человек исполняет долг и затем говорит о мотивах не чаще, чем о своей вере или любовных делах. Он красноречив в критике недальновидных властей; он отзывается о скором будущем стоящего рядом батальона в пессимистическом смысле и непечатных выражениях; он проникновенно говорит о собственных нуждах: к примеру, о банях или вошебойках. Но когда ворчание переходит известный предел - положим, в три часа очень холодного утра, когда палаточные колышки блестят, словно искусственные зубы - тогда племянник страхового агента просит баронетова кузена выспросить: что думает отпрыск поставщика жареной рыбы о брате стивидора и учителе частной школы? зачем, по его мнению, те пришли в армию? А потом все затягивают "Край, где светит солнце", пока сержант (подручный в скобяной лавке) не прикажет соблюдать тишину; не то лейтенант - фабрикант телефонных аппаратов - поговорит с ними на утренней поверке.
Новые армии не успели выработать собственных типов рядового, унтера или офицера: пока они лишь грубые контуры. Люди Новых армий забавны - ведь мы, с нашими постными лицами, самая забавная, неподдельно забавная раса на свете; но все они доподлинно знают, что на Службе нет исключений. "А если были бы - сказал мне рядовой - подручный садовника с трёхмесячным опытом службы - что стало бы с дисциплиной?"
Они становятся меркой, стандартом для прибывающих миллионов; среди них всходят - нет, проклёвываются - ростки полковых традиции, возможные зачатки мощных дерев. Например, солдатам не выдают гуталина: тем не менее, в некоторой части человек опозорит имя, если выйдет на построение в нечищеной обуви. И он будет стоять, опустив очи долу, скорбно поглядывая на соседний батальон, где не тщатся добиться невозможного. В другой части солдат пестует бывший сержант гвардии, так что строевая подготовка у них на загляденье. В третьей люди ревностно относятся к походным маршам, они ставят и бьют рекорды, и нерадивые держат ответ перед раздражёнными тружениками - компаньонами. Всё это правильно - непререкаемо правильно. Они солдаты Первого Года, так что и худший из них станет однажды прообразом тех, о ком полковое потомство скажет: "То было время титанов!"
Практический вопрос.
Настолько можем понять и мы - даже с близкой дистанции. Укоренившийся инстинкт самосохранения бережёт нас от ликований и экзальтации. Но когда пройдут должные годы, в каком положении найдёшь себя ты - молодой человек, кто по обдуманному выбору устранился от новой касты, от повсеместно явившегося братства? В каком положении окажутся твоя семья, и важнее всего, - что скажут твои собственные дети, когда закроются реестры, когда в каждой деревне и деревушке, округе, предместье, городе, графстве, в каждой провинции, области, во всяком доминионе Империи подобьют окончательный баланс скорбей и жертв?