- Не торопите меня. Мы с Уиллом ехали обратно, рассуждая о лопатке, о прочем, обоюдно согласились, что нельзя утаивать такое свидетельство, и отчего-то расстроились. Грязное это дело - охота на человека. Однако нашёлся компромисс. Я знаю человека в Ярде, в Департаменте криминальных расследований - парень мнит в себе блуждающую почку - и мы решили передать ему дело вместе с ответственностью. Но он как раз уехал на север, написав в ответ, что не сумеет увидеться с нами раньше вторника следующей недели. Итак, ко времени нашей встречи он получил бы улику убийства четырёх-пятинедельной давности. На уикэнд я снова приехал сюда, в гости к Уиллу; субботним вечером мы засели у него в кабинете, чтобы выработать законченную формулировку свидетельства. Я постарался, по возможности, не припутывать к фактам мою теорию. Но если вам любопытно, я остановился на Джеке-Потрошителе, а умозрение было такое: остановив машину я спугнул негодяя и предотвратил потрошение. А потом в кабинет ворвалась служанка Уилла, а за ней Николь, а за ними Джимми Тигнер.
- Жена моя, к счастью, уехала тогда в город – объяснил Лемминг. – И все они одновременно орали.
- Все! – подтвердил Кид. – И Николь громче прочих. Весь в грязи, он размахивал клочьями шлема, а с Джимми была истерика. И Николь кричал: «Поглядите на меня! Поглядите на это! Всё в порядке! Поглядите на меня! Я понял!». Он, в самом деле, понял. Это случилось, когда он опустил уже руки, когда они с Джимми гуляли по просёлку у Ченетского Вяза. Позади зашумел грузовик и эти двое – вы помните, как узок просёлок – дали ему путь, поднявшись к тропинке, что школьники протоптали по насыпи (я рассказывал вам о ней). А грузовик был подрядчика, Хигби и Нортон, местная фирма, гружёный парой балок для стройки нового магазина на Лондонском шоссе. Машина выехала субботним вечером, чтобы строители успели начать работу с утра в понедельник. Итак, балки болтались туда и сюда в этом грузовике для перевозок кирпича с откидным бортом. Балки не лежали ровно, с уклоном к кабине, но топырились позади, словно фазаний хвост, свесились и задрались. Они были связаны вместе несколькими оборотами верёвки. Понимаете?
Пока мы ничего не понимали.
- Николь рассказал, что шёл по склону первым, а Джимми поднимался следом – и успел сделать несколько шагов, когда нечто сбило с него шлем. Если бы он поднялся по насыпи на лишний фут, это нечто снесло бы ему голову. Грузовик занесло на гудроне Лондонского шоссе, нос его дёрнулся влево, а корма махнула вправо, и балки махнули вправо, чуть промахнувшись по мозгам Николя, всходящего на насыпь. Грузовик успел войти в левую колею и выровняться, когда констебль пришёл в рассудок. Он немедленно кинулся за шофёром. Тот объяснил, что грузовики всегда скользят в заносах под Ченетским вязом, когда погода сырая, и что для этого поворота требуется особое умение. И он ругал все дорожные власти, а с ними заодно и Николя. А потом Джимми Тигнер, по словам констебля, сообразил суть происходящего и полез в кабину с криком: «Ты убил Эллен!». Николь предпринял всё возможное, чтобы тот не удавил шофёра прямо на месте, но оттащил Джимми не прежде признания водителя, что именно он вёз брёвна в ночь смерти Эллен. Разумеется, ничего не заметив.
- Затем Николь отправился на совет ко мне и Леммингу. Я дал Джимми брому и отправил его к матушке. После случившегося он ни на что не годился, разве как свидетель – да и то плохой. Потом Николь повторил нам всю историю несколько раз, чтобы мы лучше поняли. На следующее утро он и мы с Уиллом навестили старого Хигби прежде, чем тот ушёл на молитву. Мы заставили его вывести на дорогу тот самый грузовик, с тем же водителем, с парой балок, уложенных тем же образом и устроили демонстрацию. Половину воскресного утра, под дождём, водитель показывал нам мастерство и каждый раз, на повороте, занос уводил его в левую колею Лондонского шоссе; и каждый раз, корма грузовика с торчащими балками мела вдоль насыпи, как гольфист стрижёт поле клюшкой. И взмах этот мёл на пять – не дальше – шагов по тропинке, протоптанной школьниками, и был верной смертью для любого, кто оказался бы там в должный момент. Николь, поднимаясь по насыпи, почти вошёл в опасную зону, не дойдя одного фута вверх по склону. Балки лишь испортили ему причёску. Для проверки теории, мы взяли несколько жердей и воткнули их в ряд, по тропинке (Джимми сказал нам, что в Эллен было пять футов с тремя дюймами росту). Последнюю жердь мы воткнули около места, где свинарь нашёл тело, стараясь быть как можно точнее; оказалось, что именно туда приходится крайняя точка дуги заноса. Понимаете, что случилось?
Мы вникали.
- В каждом нашем опыте, в конце заносного скольжения задние колёса машины останавливались, с некоторым рывком, против насыпи, а балки вздрагивали и выхлестывали на несколько дюймов – так ходит головка гольфовой клюшки. Должно быть, на Эллен пришлось достаточно от этого бокового удара в основание черепа, чтобы свалить её как быка на бойне. Мы проверили это на последней жерди. А верёвочная обмотка концов этой гнусной штуки оставила кожу неповреждённой. Чёрти что, верно? И тут Джимми Тигнер осознал, что Эллен осталась бы невредимой, сделав пару шагов вперёд, за поворот насыпи. Потом до него дошло, что девушка остановилась вдруг, для разговора «в громадном нефе», а он даже не обернулся назад! Я просидел с ним полдня. Он мучился – очень мучился. А через несколько недель я подписал одно медицинское свидетельство. Нет! Ему не стало лучше.
Каждый прокомментировал это место, как сумел, а потом МакНайт спросил: «Но – если так – почему бежал Уоллин?»
- Это следующий пункт нашей повестки, достопочтенный сэр. У брата Лемминга нет инстинктов настоящей ищейки. Он стыдился. Я напомнил ему об эстампах, и лишь тогда он решился на новый визит к Уоллину. Мы дали преследуемому десять дней для ознакомления с новостями: газеты наперебой толковали о смерти Эллен, да печатали письма из разных мест от всяких людей, едва спасшихся от грузовика в схожих обстоятельствах. Старый Хигби, безо всякого предубеждения, дал родителям Эллен пару сотен, безо всякого иска (он хотел получить какую-то особую скамью в синагоге; полагаю, это что-то вроде места сквайра в церкви) и каждый понял, что девушка отныне чиста.
- Но Уоллин? – настаивал МакНайт.
- Когда мы с Уиллом приехали, он был уже на месте. Я не видел беглеца – погодите, дайте посчитать – какой-то месяц, но едва узнал его. Он словно выгорел – весь сморщился, а глаза переменили выражение, словно глянули в ад. Сегодня многие знают, что значит такой взгляд. Но он встретил нас с нескрываемым облегчением. То же и старая дама. Будь Уоллин собакой, то во весь размах вилял бы хвостом. Это скорее смущало – в его избавлении не было нашей заслуги. Шёл разговор об эстампах; вдруг он сказал: «Я не виню вас. Я бы и сам осудил себя, при таких свидетельствах!» Лёд был сломан. Он рассказал, как в ту ночь споткнулся о мёртвое, застывшее тело Эллен. Как я в ту самую минуту вывернул из-за угла и застиг и его; о дальнейших своих панических действиях. Он прыгнул на мотоцикл и бежал, забыв лопатку, а потом купил новую, в некоторой сумасшедшей надежде сбить закон со следа. Из-за такого идут на виселицу.
- В наш первый с Уиллом визит, когда мы явились со сказкой о Западном Уикхеме, он заподозрил наблюдение, а перепутанные Уиллом карточки довершили дело… И он скрылся. Спустился в собственный подвал, так он рассказал, и ждал там с револьвером, готовый выбить себе мозги, когда придёт человек с ордером. Он ждал месяц! Подумайте! Подвал и свечка, пачка журналов по садоводству и для полноты картины заряженный револьвер. Я спросил – зачем? «Ни одно жюри в мире – ответил он – не поверило бы моим объяснениям. Посмотрите на это с точки зрения закона. Перед вами человек средних лет, с медицинской карточкой, говорящей о некоторой утрате контроля – это значит Бродмур* - так вот, такая персона оказывается за пятьдесят-шестьдесят миль от дома, ночью, в грозу, над пятнадцатифутовым оврагом. И оставляет за собой тело девушки и предмет, что вполне сойдёт за орудие убийства. Я читал о лопатке в газетах. Какое объяснение вы найдёте?»
--------
* Психиатрическая лечебница для виновных, но невменяемых.
- Тогда я спросил его: что же, бога ради, он делал в действительности; что хотел спрятать за самоубийством? Он ответил, что занимался посадками. То есть воровал рассаду? – уточнил я. После всех причинённых Уоллину неприятностей, мы с Уиллом не стали бы ябедничать на это, правда Уилл?
- Не стали бы – согласился Лемминг. – Достаточно было глянуть на Уоллина. У него было лицо, как на… - и он назвал картину художника по имени Гойя.
- Краденое проклято – ответил мне Уоллин. – Если вы должны забрать его, я выкопаю всё и верну до последней травинки. – О чём вы говорили дальше, Уилл?
- Я, разумеется, спросил его о краденых растениях – Лемминг обернулся к МакНайту. – Он назвал нарциссы, некоторую разновидность красной жимолости, особый вербейник – гибрид…
Пару минут Лемминг сыпал маловразумительными терминами, а МакНайт согласно кивал.
- Садоводство – не мой конёк – перебил Кид – но вопросы Уилла облегчили Уоллина словно целительное заклинание. Он перестал болтать о самоубийстве и заговорил о разведении сада. Уилл взял операцию на себя. Я пережидал, не вмешиваясь, десять минут, а потом спросил: «Да, садоводство - но к чему такие странные хлопоты?» Тогда он отвернулся от Уилла и заговорил со мной, с прежним подобострастием, как это делают пациенты. Он начал с истории болезни: порция шрапнели, газ, гангрена. Четырнадцать месяцев в разных госпиталях, там он нахватался всякой медицинской болтовни. Прямо как ты, Сэнди, от дурацких своих специалистов. И Уоллину давали наркотик от боли и расстроенных нервов – удивительно, как он сохранил способность к прямохождению. Он рассказал нам, как всю войну черпал силы в одном – в любви к садоводству. Он увлекался этим всю жизнь, и даже в худшие дни Соммы находил успокоение в растениях, ботанике и подобных вещах. Вот оно как. До сих пор он говорил правду, я это видел, но вдруг завилял. Я заметил это и сказал что-то, а потом он навзрыд заплакал. Прежде, он, глазом не моргнув, покончил бы с жизнью, а теперь рыдал, словно вымывал из себя что-то слезами.
- Пришла пора сказать ему, что я, практикующий теперь врач, имею кое-что в прошлом; то же и Уилл. Ему стало легче. И это случилось. Он заговорил без обманов, с большой мукой, вы понимаете. В последнем из госпиталей Уоллину давали огромные дозы и там, по его мнению, разум ушёл от него. Он признался, что стал безумен и остался таким на целый год. Я попросил не развивать теорий прежде изложения симптомов (все вы, больные, одинаковы). Он рассказал, как готы устраивали налёты на госпиталь, чтобы постоянно беспокоить больных; и о вольнонаёмной санитарке – должно быть, ещё одной в его жизни женщине – кто обыкновенно читала ему и рассказывала истории, чтобы успокоить. Он любил эти чтения вслух, потому что – насколько помнит – они были о садоводстве. Но когда Уоллин пошёл на поправку, он стал слышать Голоса – сначала тихие шепотки, затем они зазвучали громче, потом перешли в крики – и выкрикивали приказы. И он лежал, трясясь от ужаса, потому что испугался сумасшествия. Он хотел жить и снова стать счастливым и работать в своём саду – как все мы.
- Потом Уоллина комиссовали; он вышел из госпиталя, а в голове его орал целый армейский корпус. Суть и смысл приказов был следующий: он должен устроиться в деревне и сажать повсюду, по всем оврагам и холмам деревенской стороны рассаду и саженцы. Естественно, что он поначалу огорчился, но через некоторое время вернулся домой, в Митчем и стал исполнять приказы – Уоллин объяснил, что когда повинуется, Голоса перестают кричать на него. Но если поотлынивать с неделю, сказал он, они возвращаются и возобновляют мучение. Уоллин, натура методическая, купил мотоцикл, выложенную клеёнкой корзинку и боролся с дурацкими садоводческими мыслями, разъезжая по дорогам, рощицам, выгонам. Он высматривал пригодные участки днём и возвращался к ним в темноте. Той ночью он работал у Ченетского Вяза; а когда вышел с луга и стал спускаться по протоптанной школьниками тропинке, наткнулся на тело Эллен. Затем он расстроился... но меня уже не заботила Эллен. Я вернул Уоллина к рассказу о симптомах. Он нёс в себе особое проклятье: Уоллин любил садовничать больше всего на свете, но голоса приказывали ему сажать растения, расстраивая до душевной болезни. Я поинтересовался: насколько досаждали Голоса в подвале, где он хоронился с револьвером? Уоллин, обдумав дело, сказал, что вовсе не беспокоили, и я напомнил ему, как мало болеют на корабле, когда кругом ходят субмарины.
- Ты не упомянул – сказал Лемминг – что он прекратил лебезить, когда понял, что мы теперь говорим начистоту.
- Так оно и было – согласился Кид. – И настоятельно просил нас остаться и отужинать, чтобы изложить симптомы во всех подробностях (словно я опять о тебе, Сэнди). Старушка поддержала его. Она прямо вцепилась в нас, словно ища защиты. А Уоллин вообразил, как он встаёт со скамьи подсудимых и излагает о Голосах и ночном садоводстве, прямо как Старый Мореход – и присяжные посылают его в Бродмур. Он Бродмура страшился, не петли. Потом он толковал так и сяк об этих Голосах, а я устроил ему перекрёстный допрос. Уоллин объяснил, что всё началось с шума в голове, будто там лопали гнилые орехи; но, по его мнению, так били разрывы германских бомбовых налётов. Я напомнил, что не желаю теорий. Голоса, зачастую, походили на голос сестры милосердия, но говорили куда громче и шли вперемешку с ужасными видениями. К примеру, по его словам, смеющаяся собака – она бежала за ним и лизала в лицо; и собака эта должна была сделать нечто, чтобы суметь прочесть книги по садоводству; и пёс объяснял Уоллину, что тот лежит в госпитале из-за воды в мозгах, но когда излечится, сможет собирать коренья, повинуясь её приказам.
- Он так и сказал: «собирать коренья». Неожиданно старомодный оборот – сказал вдруг Лемминг. – И я это заметил, Сэнди.
- Кид замахал рукой.
- Нет, нет, Уилл. Я расскажу лучше тебя. Но именно так - Уилл вмешался и попросил Уоллина вспомнить – и поточнее – о каких сортах растений читала вслух сестра, когда налетали готы. Он не припомнил; сказал лишь, что речь шла только о садоводстве, и он чувствовал себя, словно в раю. Да, Сэнди, он так и сказал: «в раю». Потом Уилл попросил его вспомнить – и дословно – приказы, что велели ему сажать растения. Он не припомнил и этого. И тут Уилл заговорил, словно адвокат у барьера. «Я утверждаю – сказал он – что Голоса велели вам сажать растения по обочинам: там, где нету растительности». Он повторил это медленно, дважды. «Боже – изумился Уоллин. – Слово в слово!» «Отлично – ответил Уилл. – Теперь о собаке. Я утверждаю, что эта смеющаяся собака была, на деле, тайным вашим другом. Какого она была цвета?» «Не знаю» - сказал Уоллин. «Она была жёлтая. Большой жёлтый бультерьер». Уоллин немного поразмыслил и согласился. «Когда она бегала за вами – продолжал Уилл – вы, наверное, слышали, как кто-то отзывал её от вас очень громким голосом?» «Временами» - ответил Уоллин. «Уже лучше – одобрил Уилл. – А теперь я утверждаю: жёлтый бультерьер приходил в библиотеку вместе с садовником-шотландцем, а тот говорил, что советующийся с ботаническими книгами получает великое преимущество над неспособным их читать». Уоллин поразмыслил, и признал, что слышал от Голосов в точности такие, среди прочих, слова; он вспомнил, как страшился потерять способность к чтению. Передо мной и сейчас стоит лицо вспоминающего Уоллина. Истинно говорю, он рыдал.
Здесь Сэнди МакНайт улыбнулся и кивнул сидящему напротив Леммингу, а тот вернул поклон самым таинственным образом – как брату-садоводу или Брату по ложе.
- Всё это время – продолжил Кид – Лемминг выступал с очень важный видом. Я никогда не видел его таким - разве что в собственной Уилловой лавке; и он объявил Уоллину: «А теперь послушайте историю, мистер Уоллин – именно ту, что читала вам вслух медсестра. Останавливайте меня, если подзабыли какое–то место: я напомню». Ты так сказал, верно, Уилл? И он начал долгую детскую сказку* о некоторых ребятах, кто сажали растения на лугу – на чужом лугу, потому что тамошние растения не отвечали их желаниям; и один из детишек звал себя Почтенным Сборщиком Кореньев, а у другого было что-то вроде водянки мозга; ещё он рассказал о Старике-Сквайре – тот копил и хранил грецкие орехи, пока они не сгнивали, а затем давил их скопом в пыль. Вам стоило бы послушать Уилла! Он умеет говорить – и не только о деньгах.
- «Мэрин луг!» - Сэнди хлопнул рукою о стол.
- Цыц! – отозвался зачарованный историей Бёрджес – Дальше, Робин!
- И Уоллин подтвердил всё сказанное, со слезами счастья – помнишь, Уилл? – и сам добавил некоторые подробности, вроде лиловой шляпки, насколько я помню.
- Не лиловая, а как ноготки. Одна белая лента, одна канареечная – МакНайт произнёс это со строгостью, словно говорил о предмете жизненной важности.
- Должно быть. И ещё он сказал о соловье, певшем Лунному Человеку, и о старом Травнике – не с портретов, иначе я бы запомнил – тот как-то связан с понятием «Рай»**. Уоллин носил всё это в себе, и десять лет оно гнуло его, било в мозг голосом городского глашатая. Да, Сэнди, сказка называется «Мэрин луг». И он понял это – посредством Уилла.
-----
* Здесь и дальше речь идёт об истории для детей английской авторессы Джулианы Горации Эвинг «Мэрин луг» (Juliana Horatia Ewing, «Mary’s Meadow», 1883-84). Киплинг высоко ценил истории этой писательницы; они были (возможно, что остались) популярны в Англии, однако вовсе не имеют хождения в России. Соответственно, читатель этого перевода должен довольствоваться отражением «Мэриного луга» в «Заклятом» - либо прочесть «Мэрин луг» в оригинале.
**В «Мэрином луге» (глава 4), Мэри находит в библиотеке старую книгу. «Никто из нас не сумел понять её латинского названия «Paradisi in sole, Paradisus terrestris», хотя все учили латынь; и мы стали называть её «Книга Рая»». Книга эта существует на самом деле - её написал знаменитый английский ботаник, Джон Паркинсон, в 1629 году. Его подзаголовок говорит о содержании книги: «Сады со всеми сортами прекрасных цветов, что позволяет вырастить наша английская земля». Отсюда идёт сюжетная линия Эвинг… впрочем, излагать её в комментариях невозможно, да и не нужно.
- И помогло? – спросил я.
- Скажем так – протянул Кид – практикующий терапевт не приучен верить в отпущение грехов, верно? Но если такое вообще возможно, я знаю теперь, как выглядит спасённая душа. Старая леди притворялась, что готовит нам ужин, но пришла, когда Уилл стал распутывать нить, и выслушала всё в подробностях. Уоллин поднял руку, словно вслушиваясь в чёртовы свои голоса, а потом отмахнул их прочь, и уронил голову на стол, заливаясь слезами. Бог мой, как он рыдал! И она поцеловала его и меня – а тебя, Уилл?
- Определённо, нет! – ответил шокированный Лемминг, человек, живущий в долгом и верном супружестве.
- Твоё упущение. Годы пощадили этот чувственный рот. А Уоллин не хотел нас отпускать – цеплялся, словно дитя. Так что, отужинав, мы поговорили о разных подробностях, задержавшись на несколько часов. Боль и наркотик загнали рассказ медсестры в уголок его памяти, затем последовал выброс – так иногда случается – сказка, вперемешку с кошмаром и бомбами. И когда он получил объяснение, всё это ушло, испарилось словно эфир, не оставив и запаха. Я накачал Уоллина собственным его пивом и отправил в кровать, хоть он и начал выказывать крепнущие на глазах диктаторские замашки, утеряв прежнее, необычное сочетание бравой задиристости со старческой чопорностью - он стал нормальным мужчиной, кто избавился от гнетущей тяжести. Старушка проводила нас – и не поцеловала меня опять, что за неудача! Примитивная первобытная натура – благослови её Господь. Она глядела на нас, как на пару волшебников, снявших – по её словам - заклятье с хозяина.
- Вы ими и были – сказал Бёрджес. – А что он поделывает теперь?
- Купил тележку к мотоциклу, чтобы брать с собою побольше рассады – однажды его прихватят, как браконьера и посягателя – и оперирует по графствам окрест Лондона, сажает растения, и счастлив, как… Бог мой! Хотел бы я иметь сотую долю его счастья! Я только напомню вам, что он тотчас покончил бы с собой, когда бы мы с Уиллом подвели его под арест. Мы вовсе не доподлинные Шерлоки.
МакНайт бормотал, не обращаясь ни к кому:
- Джулиана Горация Эвинг. Лучшая, самая добрая, благозвучнейшая, невиннейшая история из всех, что нашли начало в женской душе. Я продаю тапиоку в предместьях, но я понимаю это. А что до моих гравюр – тут он обернулся ко мне – они не садовники. Они четверо великих британских ботаников, сэр, и – я прошу у вас извинения.
И он дёрнул цепочки всех девяти светильников Алтаря Малых Светил – прежде, чем мы успели приступить к голосованию.