Рождество в море.
Пер. Crusoe
По-богословски, Рождество предоставляет грешному человечеству замечательную возможность для утешения, но этот аспект праздника не может прочно укорениться в разуме людском – возможно, оттого, что праздник слишком велик и величественен, а разум – чрезмерно, но простительно слаб. Мы предпочитаем ритуальную предупредительность, нарочитое выражение добрых намерений и веселье в форме обменов подарками и застолий с плампудингами. Отмечу, теперь и здесь, что дух Рождества в вышеуказанном смысле слабо вяжется с обстановкой мореплаванья. Нет ни возможностей, ни материальных средств. Команда, разумеется, стряпает нечто пудингообразное, а когда капитан выходит с утра на палубу, вахтенный приветствует его словами: «Счастливого Рождества, сэр» с приглушённым оттенком ликования. Иные изъявления противоречат субординации и неуместны. Вахтенному стоит ожидать отклика на манер: «И вам того же» с точно отмеренной дозой сердечности. Но и такое случается не всегда.
Одним рождественским утром много лет назад (я был тогда молод и заботился о приличиях) капитан встретил моё шаблонное поздравление с мрачной едкостью: «Ага, счастье, оно самое». И более не сказал ничего. Я подошёл к капитану по приказу, чтобы вызвать его наверх: после трёх дней переменной облачности на море встал туман – плотный и устойчивый. Мы встретили безветренное, без единого ветерка утро на входе в Канал, с островами Силли в тридцати милях по неизвестному курсу. Судно, запелёнутое в мокрую попону и неподвижное как телеграфный столб, встало как раз на маршруте проклятых пароходов, что брели теперь вслепую в Канал и обратно. Я понял всю бестактность своего поведения, хотя и капитан мог бы воздержаться от грубости в ответ на обыкновенное поздравление.
Верная интерпретация событий затруднительна для молодых людей. Я корил себя за неловкость, но вообразите весь мой дальнейший стыд, когда, через какие-то полчаса, мы чудом разошлись с пароходом, возникшим по носу без малейшего предупредительного звука, словно чёрная клякса тумана. Один только силуэт скользнул в двадцати ярдах под самым бугшпритом, отчаянно ругаясь хрипами сирены. Потом он растворился в ничто, а ужасные звуки звучали ещё очень долго, хотя я надеялся, что и люди на пароходе слушают хоровое проклятие в исполнении тридцати шести глоток – наши рождественские поздравления, пущенные вслед. Трудно выдумать худший диссонанс с духом мира и доброй воли; добавлю, что никогда не видел команды, настолько возбуждённой от вида морской смерти, прошедшей на волосок. Мы оставались в волнении всё дальнейшее утро, а в полдень ели рождественский пудинг, насторожив слух, вперив глаза в туман, готовясь к появлению следующей, той или иной, морской неприятности.
На берегу, разумеется, чуть ли ни все беды рождественских дней сводятся к одной только лавине – лавине неоплаченных счетов. Полагаю, Рождество в море вполне приемлемо из-за отсутствия именно такой опасности. К тому же, у морского праздника есть дополнительное очарование – нет нужды хлопотать о подарках. Подарки обязаны быть неожиданными. Обмен презентами в назначенное время кажется мне лицемерной симуляцией: плоды Мёртвого Моря переходят из рук в руки долженствуя быть дружескими заверениями. Но море, о котором я пишу, - море живое; плоды его, разумеется, могут быть и солёными, словно слёзы горя и смерти, но никогда не рассыплются пеплом во рту.
За двадцать лет скитаний по беспокойным водам Земли, я видел один только День Рождества, отмеченный даром данным и принятым. Полагаю, это был достойный дар моря живого, не обмен плодами моря мёртвого; дар нежданный – верно будет написать о нём. Начну с того, что случилось это в 1879 году, задолго до первых соображений о беспроводном телеграфе, и если бы кто-то вдохновенный принялся бы тогда пророчествовать о радиовещании, то стал бы сочтён за крайне неприятного болтуна и, возможно, помещён в тихую обитель. Мы, грубые троглодиты, обычно называем такие места домами умалишённых.
Рассвет рождественского дня 1879 года был хорош. Около четырёх утра, на широте 51, над унылым пространством Антарктического океана засияло солнце, и вскоре, по курсу, показался парус. Дул лёгкий ветер при тяжёлом волнении. Прежде всего, я пожелал капитану счастливого Рождества; шкипер наш показался мне сонным, но дружелюбным. Я доложил о замеченном паруснике и осмелился на мнение, что с ним что-то не так. «Не так?» - недоверчиво спросил капитан. Я указал, что на верхних парусах взяты рифы и судно приведено к ветру – неуместная в этом районе вещь по любым теоретическим соображениям. Он взял у меня трубу и пригляделся к голым мачтам встречного – они казались тремя спичками, что взлетали, падали и колебались вразвалку в нашем колыхании, среди бессчетных барханов дикой водной пустыни, а потом вернул мне стекло без единого слова. Он лишь зевнул. Я содрогнулся от капитанского бессердечия. В те дни я был во многом неопытен и оставался пока чужестранцем в этой местности водного мира.
Капитан, как подобает капитанам, исчез с палубы; а через несколько времени ко мне по шторм-трапу поднялся наш плотник с маленьким пустым деревянным бочонком – некоторые суда используют такие под провизию. Я удивлённо спросил: «Зачем ты поднял это сюда?» - «Приказ капитана, сэр» - был короткий ответ.
Я предпочёл не расспрашивать его более; мы обменялись рождественским пожеланием и плотник ушёл. Следующей персоной, обратившейся к мне, стал стюард. Этот взбежал по сходному трапу: «Вы держите в каюте какие-нибудь старые газеты, сэр?»
Мы вышли из Сиднея восемь дней назад. Со мной были несколько старых номеров «Сидней Геральд», «Телеграф», какой-то ещё периодики, и несколько свежих газет из дому, пришедших с последней почтой. Естественно, я осведомился: «Зачем вы спрашиваете, стюард?» - «Они нужны капитану, сэр» - ответил тот.
И даже тогда я не понял подоплёки всей этой эксцентрики. Я только изумлялся, теряясь в догадках. Мы сошлись с парусником в восемь утра; он подобрал паруса и не держал никакого определённого курса – казалось, наш встречный беспомощно бездельничает на самом пороге мрачного логова штормов. Но уже задолго до сближения я распознал в беспечном незнакомце китобоя – по числу несомых им вельботов. Я впервые встретил китобойное судно. Оно шло под американским флагом, а сигнальные флаги рассказывали нам, что имя судна: «Аляска – два года как из Нью-Йорка – на восток из Гонолулу – двести пятнадцать дней в этом районе плаванья».
Мы, медленно маневрируя, подошли на сто ярдов к китобою; стюард звонил к завтраку; на корме «Аляски» собрались люди, пристально наблюдая, как мы с капитаном выкатываем наверх бочонок с тщательно закупоренным содержимым – пачка старых газет и две коробки фиг, в честь торжественного дня. Мы постарались бросить его за леер со всей силой, и судно сразу же скользнуло вниз, по склону высокой волны, оставив бочонок далеко за кормой. Человек в меховой шапке на «Аляске» махнул рукой; второй, с пышными бакенбардами, кинулся действовать. Китобой, этот безнадёжный бродяга, спускал вельботы, и я никогда не видал более расторопной и искусной работы. Антарктический океан швырял оба судна, манипулировал нами словно жонглёр позолоченными своими шарами, и крохотное белое пятнышко вельбота ворвалось вдруг в игру, словно выстреленное катапультой с невидимого нам высоченного помоста. Янки-китобои, не промедля и на миг, подобрали рождественский подарок британского шерстяного клипера.
Пока мы не разошлись слишком далеко, они выказывали всяческие благодарности и попросили передать сообщение: «Всё в порядке, три рыбы». Надеюсь, это вознаградит их за две сотни и пятнадцать дней трудов и опасностей, вдали от звуков и зрелищ обитаемого мира; за удел очарованных бродяг, несущих добровольную епитимью одиночества вне рубежей человеческой жизни.
А вообще, обстоятельства рождественского дня в море бывают разные – от просто посредственных, до самых чудовищных. Но здесь я не имею в виду Рождества на борту пассажирского лайнера. Пассажиры, разумеется, сплошь братья и сёстры и чрезвычайно милые, до некоторой степени, люди, но их Рождество, по моему мнению, есть ровно то, что им угодно – стандартная услуга дорогого отеля, включённая в цену билета.