LITTLE, BROWN, AND COMPANY, Бостон, 1933. Том 1, Стр 90-111
Пер. Crusoe
Глава 4. Финансовый кризис.
1. Как мы спасли Сити.
Обвал зарубежных бирж – Влияние на акцептные дома Лондона – Влияние на банки и фондовые биржи – Фондовая биржа закрывается – Дополнительная эмиссия – Совещание в Казначействе – Продление банковских каникул – Приглашение мистера Чемберлена – Мой отчёт Общинам 5 августа – Акт о валюте и банковых нотах – Разблокировка кредита: переучёт векселей Банком Англии – Кредит акцептным домам – Снятие моратория – Акт о гарантиях – Отсутствие общей паники – Немного о персоне лорда Канлифа – Лорд Канлиф во Франции – Незначительные потери правительства – Помощь от лорда Ротшильда.
Естественно, что развитие политической ситуации откликнулось немедленными и жестокими спазмами в самом основании мировой финансовой системы и этот чуткий организм – возможно, самоё деликатное дело из всех дел человеческих – отреагировал с опережением: финансовый кризис начался в преддверии войны, за несколько дней до публично объявленного противостояния. И избежать этого было невозможно – финансы и бизнес любого рода предполагают желание и умение предугадывать события, готовиться к борьбе с подступающими обстоятельствами или к работе в новых условиях. В июле 1914 года, ещё до объявления Австрией ультиматума, на биржах по всему миру началось волнение – объёмы продаж ценных бумаг в Вене, Берлине и Париже необычно и намного возросли. Большая часть этих сделок заключалась на Нью-Йорк, и там текущие отовсюду распоряжения о продажах скоро слились в стремнину. 27 июля, после разрыва дипломатических отношений Австро-Венгрии с Сербией объём продаж возрос настолько, что валютный рынок Нью-Йорка, не выдержав чудовищного давления, стал переводить сделки на Европу. Так расстройство, начавшееся в Нью-Йорке, распространилось на все валютные рынки и стало немедленной причиной мирового финансового кризиса. В особенности это сказалось на Англии. Лондон, мировой финансовый центр, переживает расстройства в сложной кредитной системе, страдает от неполадок в механизме международной экономики куда болезненнее иных столичных городов. Бизнес в Лондоне, центральном мировом финансовом узле, предполагает постоянный надзор за пунктуальным поступлением платежей от иностранных заёмщиков, получивших деньги именем британских кредиторов. Ответственность очень многих заёмщиков замыкается на ручательства лондонских кредитных учреждений, а коммерческая традиция, повсеместно прописанная в законах, особенно настаивает на неотложном платеже по векселю или иному обязательству. Это наша особая ответственность - несомненно, почётная - и отказ от неё воспринимается как смертный грех. Любой из британских акцептных домов, поручившихся за вексель и тем принявших соответствующее обязательство исполнит его в пользу иностранного торговца, в рассуждении, что тот уплатит долг сполна, когда наступят лучшие времена.
Лондон не только один из многих, но, разумеется, первейший из «акцептных» городов мира. Шуршание вексельного листка с поручительством крупного лондонского банка звучит не тише звона золотых монет в любом из портов просвещённого мира. Долгий опыт воспитал в наших торговцах деньгами безошибочный инстинкт, уверенно руководящий ими в одобрениях или отказах. Однажды я спросил управляющего Банка Англии сэра Уолтера Канлифа - как тот распознаёт надёжный для поручительства вексель? - и услышал в ответ: «Я их нюхаю». И когда грубая рука войны принялась трясти нежную финансовую паутину, грозя разорвать её в клочья, в Лондоне поднялась неизбежная при таких обстоятельствах паника. Внезапный паралич иностранных рынков и нашего валютного рынка воспрепятствовал многочисленным заграничным коммерсантам получить деньги в Лондоне по акцептованным в том же Лондоне векселям – деловые люди приобрели бумаги в собственных странах на родную валюту, но теперь не могли исполнить торговых обязательств, и сумма их требований простёрлась до сотен миллионов фунтов стерлингов. И если бы банки прекратили оплату переводных векселей – а от движения этих бумаг зависит работа мирового дисконтного рынка, они составляют важнейшую часть актива самих лондонских банков – то следом наступил бы и общий дефолт. Итак, в последнюю неделю июля Лондон по всем признакам оказался в преддверии небывалого финансового краха. Для банков, занятых разнородными, непрерывными операциями, чей бизнес зависит от бесперебойного оборота платёжных средств, опасность пришла с другой стороны. После того как Нью-Йорк стал переводить продажи ценных бумаг в Европу, давление перекинулось на Лондонскую фондовую биржу; естественно, что все курсы упали - разом и очень низко. Банки могут перенести обесценение собственных вложений, но опасное падение платежеспособности у огромного числа покупщиков биржевых бумаг – совсем иное дело. Настоящая паника пока не поднялась, тяготы положения возникли по большей части от неспособности заграницы исполнять свои обязательства. Страна оказалась в особых обстоятельствах, но я до времени не считал ход дел чем-то совсем неожиданным – в 1911 и 1912 годах подкомитет Комитета имперской обороны, обсуждая вопрос торговли с вражескими странами, предвидел нечто подобное и включил прогноз в свой отчёт {1}. Объявление войны Австрией дало событиям ускоренный ход. В тот день положение выглядело настолько серьёзным, что мистер Монтегю, финансовый секретарь Казначейства, пригласил ко мне нескольких финансистов и бизнесменов – обсудить дела за ленчем.
{1} Report of Proceedings of the Standing Sub-Committee of the C.I.D. on Trading with the Enemy, Sept. 1912, pp. 8 and 9.
В пятницу, 31 июля, Лондонская фондовая биржа закрылась на выходные дни; все иностранные биржи кроме Нью-Йорка и государственной торговой площадки в Париже прекратили работу ещё накануне.
До этого времени правительство воздерживалось от каких-либо действий, хотя и следило за событиями в тесном контакте с учреждениями Сити. Но в пятницу Банк Англии нашёл, что после нескольких тяжёлых дней его резервы серьёзно пострадали, и поднял учётную ставку (уже увеличенную с трёх до четырёх процентов) до восьми процентов. На следующий день, управляющий Банка, обратился ко мне - Канцлеру Казначейства - за разрешением на дополнительную эмиссию бумажных денег сверх ограничений, предписанных Банковской Хартией 1844 года. Согласие последовало в письме за подписями премьер-министра и моей подписью: мы сослались на прецеденты 1847, 1857 и 1866 годов, когда правительство предпринимало подобную меру. В предыдущих случаях такое разрешение предоставлялось с условием для Банка применять 10% учётную ставку для любого из акцептных домов безо всяких скидок или авансов; тем самым, учётная ставка поднялась до десяти процентов. В тот день публика не выказала панических настроений, но Банк Англии отметил необычно высокий спрос на золото – люди устремились менять отечественную бумажную валюту на металл.
Мы отчётливо понимали, что дополнительная эмиссия – лишь первый шаг, срочная мера для частичного облегчения, никак не способная помочь акцептным домам и фондовой бирже. Но два дня банковского уикенда, воскресенье 2 августа и понедельник 3-го, дали нам необходимую передышку. Всё воскресенье прошло в совещаниях в Казначействе, за изучением ситуации и выработкой политических решений. Мне помогали компетентный сэр Джон Бредбери, постоянный заместитель министра финансов, другие постоянные сотрудники Казначейства; мне посчастливилось воспользоваться советами лорда Рединга и сэра Джорджа Пейша.
Итогом наших размышлений стал следующий шаг, теперь уже в помощь акцептным домам: тем же вечером Казначейство объявило месячный мораторий на выплаты по векселям. Подобная чрезвычайная мера никак не помогает коммерческим банкам и дисконтным конторам. Она лишь санкционирует и продлевает положение, чреватое – в особенности для вторых – убытками, замораживая основной ликвидный актив дисконтных контор.
После объявления моратория, и отчасти вследствие моратория ведущие деятели двух указанных выше разновидностей финансовой деятельности, собрались на собственное совещание вместе с представителями торговли, чтобы придти к единой точке зрения на злые вопросы дня. Они заседали до двух часов пополудни, выработали и направили правительству несколько резолюций. Одна из их рекомендаций была пущена в ход уже на следующий день, 3-го августа: мы распространили банковский уикенд на 4, 5, и 6 августа. Эта мера понадобилась нам для дополнительной передышки и дала время для выработки необходимых решений; вместе с тем, остались и сомнения – опасения, что торговое сообщество аккумулирует трёхдневный денежный оборот и не передаст его банкам для дальнейшего выпуска в обращение. В тот же понедельник необходимый акт прошёл в обеих Палатах: парламент задним числом одобрил объявленный мораторий и дал правительству власть объявить при нужде и полный мораторий.
Три следующих дня стали для меня самым хлопотным и тревожным за всю предыдущую жизнь временем. Я вызвал на официальное совещание министров, сотрудников правительства, пригласил некоторых видных банкиров и торговцев. Заседание шло всё утро и весь день под моим председательством. Для исполнения важнейших решений в ситуации, когда любая ошибка могла обернуться катастрофическим падением кредита и доверия, подрывом военных средств нации, мне нужно было согласие Кабинета – с какими-то при необходимости поправками. Я решил просить совета у каждого, чьи способности, знания и опыт могли помочь в поиске верного пути. Среди прочих я пригласил и мистера (теперь сэра) Остина Чемберлена, Канцлера Казначейства в прежнем, юнионистском правительстве и он с готовностью помогал делу. Это было необычно, и даже беспрецедентно, но положение требовало любых, пусть и новых мер, если они обещали пользу. Я прекрасно помню удивление мистера Чемберлена, когда обратился к нему в Общинах с вопросом – не мог бы он помочь нам своими опытом и знаниями? - и помню, как он, отзывчиво и всецело предоставил себя в наше распоряжение. Утром 5 августа, когда я должен был покинуть собрание и идти на заседание Кабинета, мистер Чемберлен занял моё место, и случилось небывалое дело, преддверие будущей коалиции – член оппозиции возглавил официальное правительственное совещание. С удовольствием свидетельствую, что мистер Чемберлен сослужил нам замечательную службу, помог распутать хитросплетения финансового кризиса и помочь тем, кто бился в путах положения. Он выказал, нужное в чрезвычайных обстоятельствах сочетание качеств – опытность, властность, здравый смысл, смелость.
Перед совещанием меня особенно беспокоила одна трудность – разные по роду финансовой деятельности представители банковского сообщества имеют противоположные интересы, как можно их согласовать? И, тем не менее, председательствуя в собрании, я неизменно находил во всех коллегах искренние совет и поддержку. Четверо замечательных участников того совещания не дожили до сегодняшнего дня: это лорд Канлиф, управляющий Банка Англии; сэр Эдвард Холден, глава лондонского Сити и Мидленд банка; мистер Хат Джексон и лорд Сен-Олдвин. С последним мы не встречались с 1891 года; тогда он - ещё сэр Майкл Хикс-Бич - проводил через Общины билль о десятине. Я и сэр Самуэль Эванс боролись с ним несколько вечерних заседаний. Сэр Майкл был превосходный парламентарий. В частной жизни он имел репутацию крайне вспыльчивого человека, но становился образцом обходительности и отзывчивости в Палате общин. На том казначейском собрании чрезвычайно расстроенные и особо крикливые финансисты выбрали его своим спикером, и он исполнил эту задачу со всем тактом и мастерством прежних лет.
Мы не закончили совещания до 6 августа, то есть последнего дня передышки, но продвинулись достаточно далеко и уже 5-го числа я смог дать Палате промежуточный отчёт о состоянии дел и предложил некоторые рекомендации. После объяснений о принятых уже мерах, приостановивших Банковский Акт, я твёрдо заявил, что мы не станем останавливать платежи в звонкой монете. В этом последнем английские мероприятия, обращённые на стабилизацию обстановки разошлись с действиями других стран и именно это решение в огромной степени помогло нам исправить положение с финансами, укрепив доверие к правительству, жизненно необходимое в те дни. Вдобавок я обратился к публике с призывом сойти с путей стяжательства и встать на патриотическую почву, отметив огромное значение финансов в начавшейся великой борьбе. В ответ на нехватку наличных денег правительство решило приступить к выпуску правительственных банкнот (т.е заняться делом Банка Англии – Crusoe) достоинством в 1 фунт и 10 шиллингов. В отпущенный нам короткий срок было очень трудно подготовиться к этому делу и напечатать деньги, но работники казначейства и иных ведомств добились замечательных результатов и обещали выпустить три миллиона фунтов уже к концу банковских каникул. Затем выпуск новых нот должен был идти со скоростью пяти миллионов фунтов в день. Денежные почтовые переводы временно объявлялись законными платёжными средствами. Следующее заявление имело целью уверить общество в незыблемой прочности Банка Англии: я постарался успокоить деловые круги, сообщив, что после каникул учётная ставка может быть снижена с 10 до 6 процентов; объяснил причины предпринятого ограниченного моратория, добавив, что мы можем усилить мораторий новыми условиями – речь опять же идёт о месяце - в течение которого банкиры смогут, как обычно, проводить счета через расчётные палаты и получать наличные деньги для клиентов, на выплаты зарплат и для прочих повседневных потребностей. Выступивший за мной мистер Чемберлен также говорил в успокоительном духе. На деле, ставка в 10 процентов действовала только один день перед банковскими каникулами – 1 августа.
На следующий день я представил Палате Билль о валюте и банкнотах, узаконивающий выпуск новых денег, замораживание Банковского Акта и билль прошёл в обеих Палатах за один только день. К этому времени совещание закончило работу и я смог объявить выработанные нами дополнения к мораторию – они были обнародованы в тот же день и известны теперь как Первая Общая Декларация (First General Proclamation). В дни всеобщего потрясения и общественного возбуждения, задача финансовой стабилизации занимала не последнее место среди многочисленных хлопот правительства: я, как ответственный министр в тревоге ожидал часа, когда бизнес снова начнёт работу, и мы узнаем цену своих экспериментов. И в пятницу, 7-го, когда банки снова открылись, я с огромным облегчением узнал и смог сообщить Палате о хороших новостях, поступавших со всех концов страны – положение с банками благоприятное, паники нет, наличные деньги свободно выплачиваются.
Тем не менее, хотя многое и было сделано, мы ни в коем случае не справились со всеми трудностями. Я уже говорил, что мораторий, в своём первоначальном виде, был средством спасения акцептных домов от банкротства, и одной лишь временной мерой. Остался неотложный вопрос – что случится и что придётся делать по прошествии месяца, после истечения срока моратория. Пока акцептным домам грозило банкротство, положение банков и дисконтных контор, держащих векселя без движения, оставалось непрочным, а кредит - парализованным. Первой мерой к разрешению ситуации стало распоряжение от 12 августа, после которого Банк Англии смог дисконтировать векселя, поступившие до моратория и тем облегчить жизнь всем держателям вексельных активов. Общая сумма таких векселей за несколько последовавших недель превысила сто миллионов фунтов и Банк, разумеется, смог принять их только под гарантии правительства – и работал лишь как правительственный агент. Это было важное и смелое дело предпринятое Кабинетом для восстановления дисконтного рынка; мы временно приняли на себя заботу об огромных ценностях и заслужили общее одобрение. Но предпринятое широкое мероприятие, полезное и целительное, не могло ответить всем нуждам – обязанность акцептных домов платить по бумагам с подошедшими сроками платежей никуда не исчезла, но дома не были уверены в собственных силах, сомневаясь в возможности начать бизнес заново, а без работы акцептных домов мы не могли установить прочного положения дел. Иными словами, обыкновенный механизм финансирования международной торговли, важнейший фактор экономического бытия, по-прежнему не работал. Чтобы помочь акцептным домам, правительство сделало следующий шаг. Распоряжением от 5 сентября, Банк Англии, остающийся при безотзывной правительственной гарантии, обязался авансировать акцептные дома средствами для выплат по обязательствам с подошедшими сроками, а все требования о возвращении авансов откладывались и могли быть предъявлены лишь через год после окончания войны. Акцептные дома, получив время для расчётов с клиентами и для восстановления собственных фондов, могли теперь действовать и вести дела без замешательств.
Так, в совокупности, были решены две проблемы - до-мораториальных векселей и акцептных домов. Но мы ещё не выбрались из чащи. До отмены моратория надлежало справиться с несколькими потенциальными опасностями иного происхождения. Акт о Чрезвычайных Полномочиях прошедший 31 августа облегчил положение должников, не могущих платить по причине войны. Схемы, в детали которых я не вижу нужды вдаваться, разрешили трудности с займами на фондовой бирже и иностранными британским кредиторам с наступившим сроком платежа. Следующее важное решение стало тягостным, сложным в исполнении, вызвало долгие, нервные дискуссии со множеством мнений. Мораторий, несомненно, спас положение в самый разгар кризиса, но теперь отслужил службу, восстановив нормальный ход международной торговли, и стал во многом вреден. Вместе с тем ход дел в августе и сентябре сделал самих нас много опытнее и рассудительнее; в конце сентября мы приняли решение продлить мораторий до 4 ноября. Такой курс – как оказалось, верный – был принят чуть ли ни по одним, самым настоятельным советам лорда Рединга и сэра Джорджа Пейша. Оставался ещё один предмет, тяжелейший для нас, министров. Среди различных импровизаций при нехватке времени, по ходу кризиса, финансовые гарантии правительства, как вспомнит читатель, остались только на нашей ответственности. Пришла пора скорейшим образом передать дело в парламент. Это и было сделано; 27 ноября король подписал Акт о Военных Гарантиях и акт этот стал для министров величайшим облегчением.
Вот с какими трудностями нам пришлось совладать. Худшие из них пришлись на ту неделю или десять дней пока по Европе распространялась война, вытесняя прежний нестабильный мир. В лондонском Сити так и не успели понять, насколько близка была катастрофа, хотя и подозревали худшее; многие лидеры делового мира оказались настолько ошеломлены великой опасностью, что потеряли обычную способность к хладнокровному размышлению и совершенно переменились в манерах. Перепуганный финансист не имеет героического вида. Но простим им такое поведение: вообразите как человек при миллионах, с кредитом, прочнее земного шара под ногами, внезапно понимает, что вся его фортуна может разлететься под бомбами, беспорядочно кидаемыми безжалостной рукой. Сильнейшей и упорнейшей во всём и между всеми персоной был сэр Эдвард Холдден – простой, крепкий духом ланкаширец. Он предпочитал держаться особняком среди наших финансовых баронов. Неудивительно, что министры и работники правительства, с преимуществом отстранённого и беспристрастного взгляда на положение дел смогли лучше дельцов Сити понять, чего требует обстановка, и, раз поняв, действовать незамедлительно и в общих интересах. Британская политика разошлась с поведением других стран в важнейшем пункте: мы, решительно и споро, постарались восстановить нашу экономическую систему на нормальном основании – задача, откровенно отвергнутая иными правительствами – и преуспели в этом, действуя без промедлений. На деле, мы несколько перестарались, толкнув маятник слишком сильно: он пошёл вспять, и общество прониклось мнением, получившим концентрированное выражение в крылатой фразе: «бизнес, как обычно». И когда началась борьба за само бытие страны, потребовавшая обширных, чрезвычайных усилий, такое настроение - полезное в дни сомнений и подорванного доверия - обернулось непониманием во многих делах.
Лорд Рединг оказывал мне неоценимую помощь во всех собраниях. Его финансовые знания, умение работать с цифрами, его быстрый ум, хладнокровие, верные суждения стали в высшей степени полезны.
Нация доблестно вышла из великого финансового кризиса. Публика не выказала и признака паники в беспрецедентных для нашей страны обстоятельствах. Главными для правительства задачами в критическом положении стали: способствовать ходу финансовых дел, и, как можно быстрее, вернуться к нормальному их течению используя гласные, разумные, при необходимости и сильные методы, поддерживая одновременно спокойствие во всём обществе – на такой почве не приживаются ростки паники. И здесь правительству и Казначейству очень помогла твёрдая позиция управляющего Банка Англии – он отнёсся к делу разумно, дальновидно, в интересах всей нации и мощное его влияние стало для нас постоянной опорой и залогом правильных решений. Его чувство юмора, под маской непреклонности и непреходящее хладнокровие ободряли нас в тревожные дни. Он сильно негодовал на выпуск фунтовых банкнот Казначейством, а не Банком Англии и издевался над убогим качеством бумаги наших нот, над скверным их рисунком, сравнивая правительственное изделие с хрустящей пятифунтовой купюрой своего, великого банка. (Первый выпуск нот казначейства был срочной, временной мерой в очень грубом исполнении). Помню, как однажды утром этот мощный человек вошёл – враскачку, как то было ему свойственно - в комнату правления Казначейства с презрительным на лице выражением. Он подошёл к моему столу, пробурчал приветствие, торжественно открыл непременный свой портфель, извлёк грязную фунтовую казначейскую банкноту – замаранную и едва ли годную к употреблению. «Посмотрите на это. Вчера она попала в банк в таком именно виде. Я говорил – бумага плоха – лучше бы вы доверили это нам». «Это вы сами потёрли банкноту и привели её в блёклое, негодное состояние ради удовольствия выбранить меня» - ответил я. Он рассмеялся. Такие манеры отторгали сторонних людей, но те, кто сходился с ним поближе, распознавали умнейшего, доброго человека и я любил его, всегда полагаясь на его прозорливость, здравый смысл, верный инстинкт.
Он был немногословен. Не могу припомнить и единой сентенции, громко заявленной им на наших многочисленных конференциях. Всё что он говорил, было прошёптано мне на ухо. Однажды он был со мной в Париже, на встрече с господином Барком, русским министром финансов и господином Рибо, министром финансов Франции. Речь шла об оплате заказов России, размещённых в Америке. Когда речь зашла о перегрузке золота в портах, управляющий Банка Франции выказал необыкновенную живость в речах. Затем я сказал: «Теперь управляющий Банка Англии объявит точку зрения Британии». Он грузно встал и после некоторого предварительного пыхтения заявил: «Мы не собираемся расстаться с нашим золотом» - а затем сел на место.
После того визита мы поехали в Булонь, к пароходу. Мне очень хотелось посмотреть Бетюн, и я предложил заехать туда по дороге. Город временами обстреливался, но риск был невелик. Однако, управляющий не согласился с моим предложением. Я удивился, зная его несгибаемое мужество. Он пояснил: «Один мой предшественник был убит во время поездки на фронт, в траншеях Намюра. Но он оказался там по государственному делу и город сказал: «Бедный парень!» Но если мне выпустят кишки в Бетюне, скажут совсем по-иному: «Грёбаный идиот – и чего он тут делал?»» Очень убедительный ответ; я так и не побывал в Бетюне.
Возвращаясь к финансовым распоряжениям первых военных недель: огромный риск сопутствовал любому курсу. Но надо было принимать громкие решения и, при любых обстоятельствах не допустить паники. Правительство не располагало временем для долгих сидений в совете, шлифовки решений, поисков оптимального, наименее затратного образа действий. Последствия промедления или неподобающих мер, не ведущих к быстрому восстановлению общественного доверия, могли стать очень серьёзными, и категорическим императивом для нас стала быстрота. В итоге потери правительства оказались очень малы. Мы гарантировали на полмиллиарда бумаг - долги заморских контрагентов, в том числе и должников из вражеских стран, но вернули почти всё, за вычетом нескольких миллионов. В этом смысле, задача наша оказалось схожей с одновременными затруднениями в государственном страховании судоходства, хотя в последнем случае достаточно было пустить в ход готовую к применению схему, загодя заготовленную дальномыслящим Комитетом имперской обороны. Прежде, работая Канцлером Казначейства, я не пользовался расположением финансовых и деловых кругов, и особенно горд тем, что в дни кризиса моя деятельность нашла в них одобрение и поддержку.
Среди моих советчиков был и лорд Ротшильд. До этого мы были в скверных отношениях. Он возглавлял оппозицию моим Пенсионному Акту и проекту бюджета в 1909 году: тогда я атаковал его словами, непривычными для главы великого дома Ротшильдов - едва ли он прежде слышал такое в свой адрес. Друзья лорда сильно на меня негодовали. Но поминать политические ссоры было не ко времени. Нации грозила опасность. Я пригласил его в Казначейства для беседы. Он пришёл немедленно. После рукопожатия, я начал: «Лорд Ротшильд, у нас были некоторые политические ссоры». Он прервал меня: «Мистер Ллойд-Джордж, у нас нет времени для таких разговоров. Чем я могу помочь?» Я объяснил, он немедленно обещал всё сделать. И сделал.
Когда он, очень вскоре, умер, я пришёл на похороны. Было серое, сырое утро; по всему пути на кладбище, по всем обочинам, плотно стояли евреи из бедных: они пришли проститься с великим Князем Израиля, кто никогда не забывал о неимущих и страждущих людях своего народа.
Все наши меры достигли цели: правительственные обязательства не привели к значительным потерям, и мы поставили экономику на военную ногу. Теперь, когда прошли восемнадцать лет, и все обстоятельства тех дней тщательно изучены, я могу утверждать, что после первого, оглушительного удара войны, смелая правительственная политика, найдя опору в твёрдости нашего национального характера, сумела быстро восстановить работу лондонского Сити и снова запустить ход пульсирующего экономического сердца всей нашей империи.