Виктор Гюго, "Посмертные записки".
Беранже
4 ноября
Сегодня было открытие народной школы на улице Ульм, на котором я присутствовал по приглашению г-на Дюбуа. Когда я выходил оттуда, мне встретился давнишний знакомый, но я узнал его не сразу, так как не видал уже несколько лет; своей наружностью, за исключением толщины, он напомнил мне моего брата Абеля. Лицо круглое, красное, взгляд живой и проницательный, длинные волосы с проседью, рот приятный, улыбающийся. То был Беранже, теперь уже старик лет за шестьдесят; на нем, как и всегда, старый поношенный сюртук и большая квакерская шляпа с широкими полями.
— Ах, здравствуйте, Гюго!
— Беранже? Здравствуйте!
Он взял меня под руку, и мы пошли вместе.
— Я вас провожу немножко, — сказал он, — вы в карете?
— Нет, на своих двоих.
— Ну, и отлично. Я также.
…
— А знаете ли, — начал Беранже, — вы избрали благую часть, сумев остаться при той популярности, которая не подчиняется, а преобладает. Я же вот никак не могу отделаться от своей, хотя и чувствую, что она меня оседлала. В какую неволю попадает человек, имевший несчастье приобрести такую популярность, как я! Например, хоть бы эти реформистские банкеты — ведь это сущее наказанье! А никак не отделаешься. Я уж прибегал ко всем уверткам: и стар-то я, и болен, и желудок-то у меня не варит, и все другое прочее, нет, не тут-то было. «Пожалуйста, сделайте милость... вы наша слава; такие люди не имеют права отказываться от почестей». Что прикажете тут делать? Надоедает это смертельно, до тошноты, а надо себя насиловать, отвечать разными любезностями. Ведь это просто положение придворного шута. Да, по-моему, решительно нет никакой разницы между королевским шутом и шутом народа, то есть между поэтом по понятиям двора и поэтом по понятиям народа. Маро в шестнадцатом веке, Беранже в девятнадцатом — это, любезный друг, один и тот же человек. Вы думаете, я не пробовал отбиваться? Пробовал. Они ведь очень ошибаются на мой счет: я человек убеждений, а вовсе не партий, и эта их популярность у меня вот где... Боюсь, как бы бедняжка Ламартин не попал в те же тенета, жалко его будет. Узнает он тогда, что значит быть популярным. Вот вам мой совет, Гюго: держитесь всегда своего настоящего положения — это самое лучшее и самое спокойное.
А то вот вам еще пример: в 1829 году мне пришлось сидеть в тюрьме Лафорс за свои песни, и так как я уже был популярен тогда, то не было ни одного лавочника, ни одного кабатчика, который бы не считал своей обязанностью утешать меня в моем заключении. «Эй, пойдем-ка, брат, к Беранже!» — «Пойдем». И идут; а я, глядишь, только что настроился в это время на поэтический лад или, уставив глаза в решетки своего окна, придумывал рифму, припев, — а тут изволь принимать своих лавочников. Нет, ужасная вещь эта популярность: она лишала меня свободы даже в тюрьме. О, если бы можно было начать снова, не так бы я повел дело. Если бы вы только знали, как это все мне надоело!
Разговаривая таким образом, мы прошли улицу Мазарини и находились уже у самой Академии, куда я шел. Там было назначено общее собрание.
— Войдем же, — сказал я.
— О, нет, слуга покорный. Идите себе с Богом, это не по моей части.
И он убежал.
Покупка комбикормовых заводов. Собственный мини-комбикормовый завод.